Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

издавали дробный звук. А голос Бурра звучал глухо, старик говорил медленно, будто пытался пешком одолеть крутой подъем.

– Со мной все ясно… Но в него я вцепился крепко и уж не выпущу. Он снова проиграл апелляцию. Мне это дорого стоило! Процесс тянется два года, пришлось платить поверенным и адвокатам! Но под моей лавкой ему не пройти – судьи постановили, что подобная работа – не текущий ремонт. А этот хотел оборудовать там гостиную с ярким газовым светом и точнее оценивать цвета тканей, ему, видите ли, понадобилось соединить отдел трикотажа с отделом сукна! Он не успокоится, не допустит, чтобы старая развалина вроде меня встала ему поперек пути. И это притом, что все молятся на его богатство… Никогда! Я никогда не уступлю давлению, хотя негодяй скупает мои векселя и наверняка учинит какую-нибудь каверзу. Мы не договоримся, на его «да» я отвечаю «нет» и буду повторять это снова и снова. Даже из гроба…

От бульвара Клиши процессия начала двигаться быстрее, всем неосознанно хотелось как можно скорее попасть на кладбище и зарыть в землю бедняжку Женевьеву. Бурра умолчал лишь о том, что стал беден как церковная мышь, затеяв тяжбу с Муре, что держится, несмотря на опротестованные векселя, но скоро пойдет на дно. Дениза все знала и очень жалела старика.

– Полно возмущаться, господин Бурра, – шепнула она. – Я могу все уладить…

Он гневно отмахнулся:

– Прекратите, это никого не касается… Вы хорошая девочка и задали жару человеку, который полагал, будто сможет купить вас, как поступил с моим домом. Но что бы вы сказали, посоветуй я вам сказать «да»? Ну, чего молчите? Уверен, вы бы меня послали куда подальше… Если я говорю «нет», то и вы не суйте нос в мои дела!

Экипаж остановился на подъездной дорожке, старик и девушка вышли. Семейный склеп Бодю находился на первой аллее, с левой стороны. Церемония продлилась несколько минут. Жан оттеснил дядю от края ямы, когда тот зачем-то попытался заглянуть туда. Люди, шедшие за катафалком, стояли у соседних могил и выглядели больными уродами под небом цвета дорожной грязи. Когда гроб осторожно соскользнул в могилу, багровые щеки побледнели, заострившиеся от недоедания носы опустились, веки, пожелтевшие от дурной работы печени, дрогнули.

– Лучше бы нам всем прямо сейчас укрыться в этой яме, – сказал Бурра Денизе, не отходившей от него ни на шаг. – Вместе с малышкой мы хороним весь квартал… Я совершенно уверен, что нашей торговлишке самое место на крышке гроба, рядом с белыми розами.

Дениза посадила дядю и брата в экипаж и повезла их домой. Девушку одолевали мрачные мысли. Она спросила Жана, почему он так бледен, не заболел ли, часом, а поняв, что дело снова в женщине, сделала ему знак молчать и достала кошелек. Молодой человек отказался, с печальным видом покачав головой: на сей раз все серьезно, племянница богатого кондитера отвергает его, даже букетик фиалок отказывается принять. Во второй половине дня неприятности продолжились: забирая Пепе от госпожи Гра, она услышала от почтенной женщины, что мальчик не может дольше оставаться у нее, он слишком большой. Они отправились к Бодю, и Дениза едва не расплакалась, увидев, как мрачно выглядит «Старый Эльбёф». Лавка была закрыта, чета Бодю сидела в глубине маленькой комнаты, где даже забыли зажечь газ, а ведь в этот зимний день рано стемнело. Дом, где остались одинокие старики, медленно разрушался. Смерть дочери, несчастье, заполнившее все темные углы, грозило обрушить старые, подгнившие от сырости балки. Бодю как заведенный ходил вокруг стола, напоминая слепую лошадь на молотилке. Его жена сидела на стуле в позе тяжелораненого солдата, истекающего кровью. Оба не заплакали, когда Пепе целовал их в холодные щеки, а Денизу душили тяжелые рыдания.

Вечером этого бесконечного печального дня Муре вызвал девушку в свой кабинет, чтобы обсудить детский костюмчик, который он собирался запустить в производство, этакий полушотландский-полузуавский наряд. Она не сумела сдержать чувства – чужие страдания камнем легли ей на сердце – и завела речь о Бурра, который уже потерял все, что имел, а его готовятся добить. Как только прозвучала фамилия торговца зонтами, Муре дал волю гневу. Старый безумец (так он называл Бурра) омрачал ему жизнь, портил его триумф идиотским упрямством, не желал продавать дом, нет – жалкую лачугу! – единственный кусочек территории, уже принадлежащий ему по праву! Ситуация грозила обернуться кошмаром: любую девушку, посмевшую вступиться за бедолагу, немедленно выставили бы за дверь, ибо в данный момент Муре испытывал одно-единственное зверское желание – растоптать хибару Бурра. Чего от него хотят, в конце-то концов?! Разве можно оставить эту безобразную нашлепку на торце «Счастья»? Нет, она должна испариться как по волшебству и не заступать дорогу магазину. Старик упорствует? Тем хуже для него! Предложение дошло до ста тысяч франков. Разве это не справедливые отступные? Он, Муре, между прочим, платит не торгуясь; будь у Бурра хоть капля сообразительности, он не стал бы мешать ему закончить строительство! Никто не бросается наперерез локомотиву, чтобы остановить прокладку железных дорог. Дениза слушала, опустив глаза, и не возражала: у нее имелись только доводы сердца. Бурра так стар, банкротство его убьет – что, если дождаться естественного конца? Муре заявил, что бессилен, что совет акционеров решил «положить конец безобразию» и поручил действовать Бурдонклю. На это Денизе было нечего возразить, как бы сильно она ни жалела милых ее сердцу людей.

После затянувшейся мучительной паузы Муре заговорил о Бодю; он очень сочувствовал их потере.

– Ужасно, что на хороших честных людей ополчилась судьба… но по большому счету они сами виноваты. Старый трухлявый дом убил дочь и может стать общей могилой для стариков. Я раз двадцать предсказывал такой исход, вы не откажетесь подтвердить, что имели поручение предупредить вашего дядюшку о несчастье, если он не откажется от старческих капризов. Катастрофу не остановить, я не стану спасать квартал ценой собственного разорения. Закрой я «Счастье», рядом тут же вырастет другой большой магазин. Идеи витают в воздухе, за промышленными городами будущее, нынешний век сметет с лица земли все, что осталось от прошлого.

Муре разгорячился, стал пылко красноречив, защищаясь от нападок тех, кто по воле рока попал в жернова прогресса. Он руководствовался принципом «хороните ваших мертвецов…» и одним движением руки отправлял в общую могилу труп древней торговли, чьи зловонные, с прозеленью, останки позорили солнечные улицы нового Парижа. Муре не испытывал стыда за то, что следовал велению времени, и считал, что Денизе известны побудительные причины его поведения, ведь она любит жизнь, и ее увлекают дела, задуманные с размахом, когда двери настежь и все широко рекламируется.

Дениза выслушала страстный монолог молча и удалилась в смятении.

Ночью она мучилась кошмарами, вертелась с боку на бок под одеялом. Ей чудилось, что она вернулась в детство, очутилась в Валони, в любимом саду, и горько плачет, видя, что славки поедают пауков, а те, прежде чем попасть в клюв, заманивают в паутину бедных мух. Получается, смерть нужна, ее заботами земля становится тучной, а люди, зная, что умрут, ожесточенно борются за жизнь и вечно уничтожают друг друга. Она вдруг оказалась на кладбище, где опускали в жидкую грязь Женевьеву, а потом будто бы сидела в мрачной столовой с дядей и тетей. И тут вязкую тишину нарушил глухой шум: обрушился дом Бурра, подмытый грунтовыми водами. На несколько мгновений все успокоилось, потом новый обвал… один, другой, третий. Робино, Бедоре с сестрой, Ванпуи, вся мелкая торговля квартала Сен-Рок исчезла, сокрушенная киркой прогресса. Казалось, рядом разгружают телеги с гравием или щебнем. Волна печали затопила сознание и разбудила девушку. Господь милосердный, сколько бед, какие мучения! Рыдающие семьи, бездомные старики… Душераздирающие трагедии банкротств! Она никого не могла спасти и, к ужасу своему, понимала, что так